Андрей Георгиевич, мой двоюродный дед. Во многом он стал для меня школой жизни, эталоном советского интеллигента, выросшем из семьи «с историей» - и героем повести о настоящем человеке, только в мирное время. Я всю жизнь звала его папа Адя, вслед за мамой: он во многом заменил ей, рано осиротевшей, отца. Он родился в начале 30х, когда акушерство было, конечно, получше, чем в 20х, но и только. ДЦП и сейчас не слишком хорошо лечится, в то непростое время у ребенка было не слишком много шансов. Папа Адя не просто выжил – он бегал, играл в футбол, через много лет учил свою племянницу танцевать вальс. Каких тренировок и усилий ему это стоило, я даже представить боюсь. В детстве, пришедшемся на войну, у него было очень ответственное задание: отводить в бомбоубежище младшую сестренку; в 41 году ей 4 года, ему 8 лет, и я думаю, что именно эти минуты, когда осколки сыпалаись на двор за домом, определили их особенную дружбу на всю жизнь.
читать дальшеОн получил два высших образования, всю жизнь преподавал в школе историю с обществознанием и рисование с черчением, собрал, по-моему, все учительские регалии, кроме всесоюзного уровня. Женился на первой красавице школы, молодой, певучей, с лукавыми зелеными глазищами преподавательнице математики, и у них родилась красивая здоровая дочь. Прекрасно пел баритоном, не имея ни малейшего музыкального образования. Был практически хранителем истории нашей семьи, причем, учитывая особенности времени, некоторые страницы шли под грифом «секретно», и перессказал он их своим дочери и племяннице (моей маме) уже в 90х, не задолго до смерти.
Дед прекрасно рисовал. У нас сохранились две его картины маслом, а еще были акварели. Неплохо писал стихи – по большей части юмористические, его эпиграммы всегда были меткими, но не обидными. Был очень обаятелен – я не встречала в жизни мужчину, одновременно обладавшего бы барственными манерами и яркой самоиронией.. И, не смотря на его больные ноги, я редко встречала мужчин красивее – не брутальной и не неврастеничной красотой, а человеческой =)
В 90е, он, будучи на пенсии и уже практически не ходя самостоятельно, разбил сад. Не на много соток, конечно, скорее, палисадник, но в нем выращивал янтарный крыжовник, темно-бордовую владимирскую вишню, рубиновую красную смородину, словно светящуюся изнутри собственным ровным светом – это я не говорю о вкуснейшей картошке, редиске, щавеле размером с небольшой лопух, ноготках, высеянных в межу между грядками – с розетку для варенья размером. Копать землю обычным способом он не мог – еле переходил двор от дома до палисадника, но у него были потрясающе сильные и умные руки, способные договориться с чем угодно, от тонкой беличьей кисти до лопаты.
Организовал себе в чуланчике небольшую студию, где хранил подрамники, кисти, тюбики с масляной краской, книги по истории и живописи. Чуланчик был на первом этаже, с окном, выходящим на двор, и я большую часть своего детства просидела на подоконнике, слушая его рассказы, выдавливая краски на палитру, вдыхая аромат творчества – растворителя и крепкого табака. И на то, и на другое у меня неслабая аллергия, но до сих пор вдохновение для меня пахнет именно так.
Когда папы Ади не стало, его жена отдала мне его книги, я поразилась, насколько разносторонними были его интересы. Мне тогда было 15 лет, папа Адя не узнал, что я буду поступать на истфак, и я до сих пор жалею, что мы о многом не успели поговорить. Помню толпу народа на его похоронах, едва не перекрывшую улицу – лица самого разного возраста, от одногруппников, до совсем молодых, последних его выпускников. В память врезались нежно-розовые тюльпаны на снегу, у дома. А, пробегая по двору мимо закрытого окна его «студии» я еще лет десять ловила себя на том, что притормаживаю, машу рукой и вглядываюсь в темное стекло.